Констанция Бонасье распахнула небольшую дверь. Они вошли в прихожую, стали подниматься по какой-то лестнице, скупо освещенной масляными плошками, долго шли по длинному коридору, спустились на один этаж, свернули налево, потом направо… Снова коридор, лестница, подъем, коридор… Д’Артаньян, останься он тут один, нипочем не нашел бы дороги назад, он вообще не представлял, где они сейчас находятся, – то ли в двух шагах от королевской спальни, то ли возле комнатушки младшего швейцара. Он знал, что Лувр огромен и похож на лабиринт, но, видя его до сих пор исключительно снаружи, не предполагал, что дворцовые помещения так многочисленны и запутанны, – здесь, пожалуй что, нужен проводник, как на гасконских горных перевалах…
В конце концов они оказались в длинной, широкой галерее, всем своим видом свидетельствовавшей, что младшие швейцары и прочая дворцовая челядь сюда не захаживают. Слева тянулись огромные, до самого потолка, окна, сквозь которые свободно проникал лунный свет, образовав на полу шеренгу безукоризненных прямоугольников, перемежавшихся со столь же геометрически точными полосами темноты. Справа стены в нижней своей части были обшиты искусно отделанными деревянными панелями, а в верхней украшены картинами, рельефами и статуями. Лестница впереди – широкая, с вычурными перилами – уходила куда-то вверх, а вправо и влево сворачивали коридоры. Над головой нависали огромные затейливые люстры выше человеческого роста, но свечи в них не горели и высоченный потолок лишь смутно угадывался – кажется, он тоже был изукрашен выпуклыми узорами.
– Оставайтесь здесь, Арамис, – тихонько приказала герцогиня, в полумраке сжав руку д’Артаньяна. – Я отведу гостя и скоро вернусь…
И все четверо свернули в правый коридор, стараясь ступать как можно тише. Д’Артаньян остался совершенно один посреди безмолвия, мертвенно-бледного лунного света и нарезанных на ломти, как пирог у аккуратной хозяйки, полос темноты.
Царила совершеннейшая тишина, и гасконец при всей своей отваге ощутил себя заблудившимся ребенком – огромный древний дворец, в чьем необозримом чреве д’Артаньян так неожиданно оказался, подавлял и пугал в точности так, как действуют на непривычного человека дремучие леса Гаскони. Леса эти как раз были для д’Артаньяна знакомы, словно отцовский замок, исхожены вдоль и поперек на многие лье в светлое и темное время суток – но здесь он чувствовал себя крохотным, заблудившимся, потерянным…
Чем дольше он ждал, тем тревожнее становилось на душе. Ему стало представляться, что неведомая интрига раскрыта, что сюда сейчас ворвутся, лязгая оружием, облитые трепещущим светом факелов многочисленные стражники, в грудь ему упрутся острия алебард, и кто-то, облеченный нешуточной властью, потребует ответа… А что мог объяснить кадет рейтаров? Чем оправдаться? Тем, что, воспользовавшись посланным другому приглашением, проник к легкомысленной даме… и дальше? Ну, предположим, с его светлостью послом Англии, представляющим особу короля Карла Первого, и супругой герцога де Шеврез (по иронии судьбы находившегося сейчас в Лондоне в качестве французского посла) обращаться будут с некоторой почтительностью, но что касается малых мира сего, вроде того англичанина, Констанции Бонасье и бедного беарнского дворянчика…
Потом его охватили тревоги и страхи другого рода – уже не касавшиеся нашего, материального мира и оттого, пожалуй, еще более жуткие. Подобно многим провинциалам, вместо образования пробавлявшимся россказнями деревенских краснобаев, легендами и страшными сказками, д’Артаньян, признаемся, был суеверен (впрочем, в ту эпоху это касалось и людей не в пример более образованных). Глядя на мертвенно-белые лица статуй с пустыми слепыми глазницами, он поневоле вспомнил беарнские предания о древних истуканах, которые в особые ночи (например, в полнолуние, как сейчас) начинают ходить, перемещаться, охотиться за припозднившимися путниками… Что, если вон тот верзила, задрапированный в беломраморный плащ, с чем-то вроде пучка молний в руке, сейчас медленно-медленно повернет к нему свою трупную рожу, уставится бельмами, сойдет с невысокого пьедестала, неожиданно быстро метнется…
Проклятый лунный свет играл злые шутки – в изменчивых переливах серебристого сияния и угольно-черной мглы казалось, что белые статуи украдкой меняют позу, пока гасконец отводит от них растерянный взгляд, ухитряются чуть-чуть переместиться со зловещими замыслами, рельефные нимфы и сатиры поворачивают головенки, ища невидящим взглядом чужака, и все это языческое сборище едва слышно перешептывается меж собой, ожидая рокового часа полуночи, когда произойдет что-то определенно жуткое…
Сейчас живая и богатая фантазия, всегда свойственная д’Артаньяну, обернулась против своего хозяина, погружая в горячечный мир кошмаров. Вдобавок он вспомнил о легендах, с которыми познакомился уже в Париже, – рассказы о привидениях, порой навещающих древний Лувр. Взять хотя бы зловещего красного человечка, с завидным постоянством бродящего ночью по коридорам, когда французских королей ожидают скорые несчастья… Или белую даму…
Он судорожно сжал эфес шпаги, но облегчения и душевного успокоения это не принесло. Против потустороннего мира земное оружие бессильно. Что до духовного… Впервые в жизни д’Артаньян пожалел, что был столь нерадивым прихожанином и не помнил ни одной молитвы, надежно отгоняющей нечистую силу и прочие порождения тьмы. Даже "Патер ностер" он вряд ли смог бы произнести без запинки.
"Господи, – взмолился гасконец, прижавшись спиной к стене возле небольшой ниши. – Убереги меня от здешней чертовщины, и я, ей-же-ей, закажу по мессе во всех парижских соборах, а в Сен-Дени – целых три. И пожертвую на украшение алтаря аббатства Сен-Жермен де Пре золотую цепочку, которую выиграл в кости у шевалье де Бриссака, а церкви Сен-Северен принесу в дар сорок пистолей, выигранных в "Голове сарацина"… И никогда не буду больше…"
Тягучий стон, раздавшийся совсем рядом! Весь облитый холодным потом, д’Артаньян перекрестился, бормоча единственную запомнившуюся строчку: "…да расточатся враги его…"
Как и следовало ожидать, столь ничтожные познания в святом богословии не произвели увещевающего действия на объявившуюся совсем близко нечистую силу – стоны продолжались, к ним примешивались некие зловещие, ни на что не похожие звуки, словно бы жалобное оханье грешников в аду, возня и копошение, будто в углах собирались ждущие полуночи выходцы из преисподней…
Ожидание опасности во сто крат мучительнее самой опасности, зримой и ощутимой. Осознав это и горя желанием обрести хоть какую-то определенность, пусть даже невероятно пугающую, д’Артаньян, крестясь, двинулся в сторону источника неведомых звуков. Свернул направо, туда, где скрылись его спутники, крадучись, сделал с дюжину шагов вдоль стены, в сторону непонятных звуков, заглянул под арку дверного проема…
